ЮВЕНИЛЬНЫЙ КОРАБЛЬ

ЭКСТРЕМАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
(Отрывки из лирической повести)
Посвящается моим ровесникам с диабетом

ГЛАВА 1. АПРЕЛЬ — 84

«Владка, отойди от фонтанчика! Ты опять пьешь, как лошадь…" Мы — компания одноклассниц — гуляем по проспекту. Весенние каникулы подходят к концу; горы мягко тускнеют в солнечной дымке. Мы сняли надоевшие плащи и наслаждаемся теплым ветром — вот уже который день. И уже который день меня неодолимо влекут к себе уличные фонтанчики и киоски с газировкой. Лариса мимоходом замечает: "Моя сестра сказала, что сильная жажда бывает при диабете». — Мы смеемся. Это ведь шутка! И с воплями скачем по ступенькам вниз, в парк. Огромные двухсотлетние деревья впиваются голыми ветками в синее небо, словно им тоже хочется пить. "Эх, завтра в школу!" — развалившись на скамейке, грустит Наташка. А я улыбаюсь: школа — это мое счастье, мой рай. Когда я думаю о том, что уже через год его не станет, мое сердце ноет от боли…
Нет, я не люблю болеть! У меня агитбригада, театр, каждый день после уроков репетиции, тренировки — жизнь полна до краев. А тут — какое-то отравление, что ли. Встаю с трудом, перед глазами — пелена. Врач, осмотрев меня, говорит: "Ну, пусть полежит еще пару дней. А потом сдаст анализы». Пару дней! Да Маргарита просто уничтожит меня за то, что я пропустила столько репетиций! Вскоре мне и правда становится лучше, и я успеваю на одно из выступлений. Странным кажется то, что мой белый фартук, который сидел на мне так ладно, стал на два размера больше. Может, взяла чей-то по ошибке? — Но нет, это, по всем приметам, мой… Наташа, встретив меня на школьной лестнице, говорит: "Ладушка, что-то у тебя глаза какие-то… В глубину ушли». — "Как это?" — Впрочем, мне пора бежать в актовый зал — хорошо, что он совмещен с буфетом — можно выпить компота. "Ты чего такая худая и бледная, Харебова?" — слышу "комплимент" в свой адрес. Мы поем и читаем стихи, я и в самом деле чувствую себя худой и бледной, поэтому задираю нос и прибавляю громкости. "Когда сделаешь фотку на комсомольский билет?" — слышу окрик комсорга после концерта. Тьфу ты, опять забыла. Надо сняться по дороге домой…
Эта фотография сохранилась — наверное, никогда ни до, ни после у меня не было таких впалых щек…
Интересно, о чем это папа спорит с лаборантами? Анализы хорошие — чего он еще хочет? "Да зачем ей кровь на сахар! — слышу я обрывок разговора. — Ей же 15 лет!" — "Ну, сделайте, я прошу Вас. Есть симптомы…" Нет, мой отец вовсе не врач, он художник, просто увлекается чтением Медицинской энциклопедии, которую ему подарила знакомая врач. Мне еще раз протыкают палец — и я, наконец-то, свободна от этих лечебных учреждений!.. Меня ждет огромная, волшебная весна! Начинается апрель, время, когда в Осетии цветут абрикосы, а потом черешни. Каждое утро мы идем в школу через множество одноэтажных улиц и стряхиваем друг на друга лепестки с деревьев… Но на следующий день мне звонят из поликлиники и странным голосом требуют приехать. Мы едем в подростковую, а оттуда — в какой-то загадочный "Противозобный диспансер" — довольно противное название, которое ассоциируется с куриным зобом… В "противозобном" темно и воняет мышами. Меня проводят мимо очереди из толстых бабушек в процедурную. "Сколько?" — спрашивает медсестра у врача. — "Ну, сделай ей 300 единиц, — говорит врач и добавляет, обращаясь ко мне, — больше-то уже некуда». Можно подумать, что я прошу больше! Потом я сижу в кабинете у врача по фамилии Гецаева, и она со вздохом выпаливает мне в лицо: "Ну, что ж, у тебя сахарный диабет». И вокруг в этот момент сгущается атмосфера катастрофы. Она и заставляет меня заплакать, словно так положено — а вовсе не слова врача, которые ни о чем мне не говорят. Самое страшное врач сообщает чуть позже: надо ложиться в больницу. Надолго? — На 21 день. Это конец! Главное выступление агитбригады пройдет без меня, и я потеряю три недели школьной жизни, которой и так осталось мало!..
Сейчас я понимаю, что РКБ № 2 — это художественное произведение: роскошный дом богатого жителя Владикавказа 19 века. Мелкий, темный кирпич, плотная кладка, окна, украшенные арками, уютный внутренний двор, а за домом — небольшой садик с черешнями. Но 20 лет назад, он вызывал у меня только отвращение. Внутри тягостно пахло немытыми, старыми людьми и их обильной едой: наваристыми бульонами, осетинскими пирогами, жареными курами... Я оказалась в пятой палате — сумрачной комнате с высокими потолками, покрытыми плесенью. Шесть грузных женщин, увидев меня, перестали жевать и принялись расспрашивать, что я тут делаю. Я и сама не понимала, что. Мир погрузился в глубокую воду, сквозь которую до меня с трудом доходили звуки и смысл происходящего. Мои соседки все время ели. Публично носили фланелевые халаты и полосатые пижамы! Пять раз в день ходили гуськом в столовую с мисками и ложками! Всё принесенное многочисленными родственниками, какого бы размера оно ни было, делилось на семь частей и вручалось каждому в палате. Я пыталась сопротивляться, заявляя, что мне просто не во что принять мою долю супа или кусок вареной говядины, но это было слабое средство: мне тут же находили тарелки, блюдца, салфетки, а если я сбегала на улицу, предвидя очередную раздачу, то, возвращаясь, находила куски еды, сложенные навалом на моей тумбочке! Они без конца говорили о своих золовках, племянниках, пирогах, похоронах, пустых магазинах, свадебных тортах, консервировании аджики и прочих невыносимо скучных вещах! Услышав весть о приближении врача: "обход», — они суетливо прятали свои кастрюльки за занавеской, переодевались в чистые ночные сорочки и ровненько ложились под одеяла, сложив руки, как первоклассники за партой. Врачи на фоне своих "больных», как они нас называли, выглядели божествами: дородные и важные, они вплывали в палату, и в ней воцарялось торжественное оцепенение. В знак протеста против непонятного мне идолопоклонства я вставала навстречу врачу. "Ложись!" — говорила она. Я шла на компромисс: красиво садилась на гнилую табуретку…
Вопрос "что я здесь делаю?!!!" то и дело штормовым валом вставал в моей душе. Еще вчера я бегала на тренировки по фехтованию, ходила на занятия в планерную школу, изучала строение противогаза на уроке НВП. А сегодня я стою в недоумении перед многоэтажным стеллажом с трехлитровыми банками мочи и безо всякого противогаза вдыхаю пары аммиака и хлора, ожидая своей очереди в туалет. Оглядывая ряды тетушек, сидевших по вечерам в холле у телевизора в халатах, из-под которых торчали, как подземные коммуникации, их светлые рейтузы, я с отчаянием думала: "Где нормальные люди? Где симпатичные девочки и мальчики? Где студенты, спортсмены, физики и лирики? Почему из всех из них здесь оказалась только я?" Не получив никакого ответа, я снова погружалась в анабиоз. Меж тем, я научилась собирать шприц и делать себе уколы — трижды в день по 30 единиц, а также ловить первые симптомы гипогликемии — пониженного сахара крови — чтобы вовремя съесть конфету. Новая информация давила на меня, как дополнительный атмосферный столб, беспощадный и вездесущий. Ни один человек в то время не сказал мне "все будет хорошо" или "не все так страшно». Главным и почти единственным словом врачей было "нельзя». Оно касалось всего — от еды до смысла жизни. Главными словами соседок по палате — "бедная девочка»…
Время от времени в отделении появлялись молодые люди, которые исчезали на следующие сутки. Я узнала, что они "косят от армии», насыпая сахар себе в мочу и притворяясь диабетиками. Меня это поразило: не лучше ли провести два года в армии, чем один день здесь? Ближе к концу моего заточения, когда мои "сахара" стали нормальными и щеки округлились, в больнице появился относительно молодой человек. Впрочем, для меня он был представителем другого поколения — лет 25 или даже 30! От остальных существ мужского пола он отличался не только возрастом, но и невиданной худобой: его словно вытесали из слишком узкого ствола дерева. Кто-то сказал мне про него: "Вот Ирбек из Ардона — тоже с 14 лет болеет, и ничего, жив до сих пор. Три раза в год тут лежит». Мое сердце сжалось от ужаса: три раза в год!.. Погода стояла тихая и теплая; по вечерам, когда пустел двор и все "больные" отправлялись смотреть "Иристон сегодня», я выходила под звездное небо и садилась, вытянув ноги, на длинные садовые качели под черешней. В тишине и одиночестве было так спокойно! Я покачивалась и засыпала, глядя на звезды. Но этот Ирбек повадился выходить вслед за мной, прихватывая с собой очередного "уклоняющегося" из военкомата. Он упорно пытался выяснить, не скучаю ли я, и не в силах был поверить, что барышня предпочитает побыть одна. Однажды, когда я укрылась в саду, взобравшись на кучу деревянной рухляди, Ирбек внезапно появился рядом. На этот раз он не нашел сопровождающего и, наверное, поэтому вел себя скромнее. "Зря ты так, — сказал он, усаживаясь рядом. — Чураешься людей…" — "Я никого не чураюсь». — "Ну, да… А ты все-таки приглядись к ним. Когда разговариваешь с людьми — жить легче”. — "Я скоро выписываюсь». — "Ну и что! Думаешь, там, за забором, будет по-другому?" — "Разумеется!" — "Нет, не будет. Попомни мои слова! Теперь для тебя все изменилось…" Только уважение к его солидному возрасту, воспитанное осетинской традицией, удерживало меня от резкости в его адрес. "Парень-то у тебя хороший, повезло», — примирительно сказал Ирбек. Меня словно пронзили рапирой. "Какой парень? Где Вы его видели?" — "Так он же каждый день к тебе приходит!" — "Что Вы, это не парень, это мой друг!" — "Да ну?" — "Это мой друг — с большой буквы!" — с остервенением повторила я. Сергей, мой одноклассник, прибегал почти ежедневно. Он действительно прибегал — издалека, из другой части города. Он вообще любил бегать, как и я. Когда Серый появлялся, разбивался стеклянный колокол, в который меня замуровали заживо. Нарушая больничный режим, мы перелезали через каменнный забор и исследовали соседние улицы. Я снова замечала зеленеющие листья и запах цветущих акаций, я начинала верить, что жизнь продолжается… "Ну и жаль, что друг… А парень-то есть у тебя?" — "Не знаю». — "Это как так?" — "Есть мальчик, которого я люблю, но не думаю, что я ему нужна». — "Он так и сказал, не нужна, мол?" — "Еще чего! Просто… он ни разу не пришел ко мне в больницу». — "Ну, мальчик — он и есть мальчик. Что с него взять? Тебе взрослый человек нужен». — "Я не люблю стариков!" Я надеялась, что он обидится и уйдет, но — напрасно. Пожарный выход кто-то запирал изнутри на замок. Ирбек потащил меня за руку к лестнице, крича: "Подождите, мы заходим!" Пожилая медсестра встретила нас в темном коридоре проклятиями: "Как не стыдно! Кто вам разрешил гулять по ночам!" Я выставила ногу вперед и гневно вопросила: "Здесь больница или тюрьма?" Но Ирбек не дал мне продолжить. "Простите ее, она еще ребенок, — умоляюще прошептал он по-осетински. — Мы больше не будем. Спокойной ночи». И мы нырнули в трубу коридора кардиологии.

(Продолжение следует)