ЮВЕНИЛЬНЫЙ КОРАБЛЬ

ЭКСТРЕМАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

(Отрывки из лирической повести)
Посвящается моим ровесникам с диабетом

(Продолжение. Начало в № 4-2006 г.)

ГЛАВА 2. ТАМ, ЗА ЗАБОРОМ…

"А когда можно будет отменить инсулин?" — спросила я врача незадолго до выписки. — "Никогда", — вежливо ответила она. Я посмотрела на нее с недоверием. — "Ну, по крайней мере, таких случаев пока еще не было в истории", — добавила Индира Тасолтановна. Однако мысль об отмене инсулина засела у меня в голове. Это было убеждение, основанное на фактах: конец длинного коридора, который вел от моей палаты в туалет и столовую, стал виден отчетливо, как на хорошей фотографии — а когда я только попала в больницу, он скрывался в тумане, и мне было трудно дойти до него; неисчерпаемая энергия, которую хотелось тратить и тратить без жалости, вернулась ко мне; глаза приобрели прежний блеск и объем; а главное — дозы инсулина сокращались ежедневно, и к моменту выписки составляли всего 8 единиц в сутки — по 4ЕД утром и вечером. Гипогликемии преследовали меня и на этих дозах, но врач сказала, что уменьшать уже некуда: набрать в шприц меньше 4ЕД просто невозможно. "Кушай больше, бегай как можно меньше, — посоветовала она. — И никогда не забывай перекусывать через три часа после укола! Никогда! Гипогликемии очень опасны: от них может произойти отслоение сетчатки". — "Но через три часа после укола я бываю в школе! Как я буду там кушать?" — "Нормально, а что такого? — удивилась врач. — Возьмешь с собой бутербродик или яблоко…
" — "Но я не могу кушать одна, мне надо будет угостить всех своих подруг — не могу же я носить в школу мешок яблок и бутербродов!" — "Объясним им, что у тебя диабет и тебе надо кушать, а они и без этого проживут". — Я онемела от горя. Объяснить всему классу…

Рассказать, что теперь я должна есть каждые три часа… Что я делаю уколы… Это было невозможно. Вообразив себя в школьном коридоре с бутербродом в руке, я словно видела, как в глазах однокашников превращаюсь из феи в толстую старуху, от которой воняет мясом и маслом. Что же мне делать! Даже в туалете я не могла бы перекусить без посторонних глаз: там не было отдельных кабинок. Слова врача о том, чтобы не бегать, я пропустила мимо ушей: почти все дни, проведенные в больнице, я вылезала из окна в 7 часов утра и не меньше часа бегала по окрестным улочкам. И это меня не убило — наоборот, помогло вернуться к себе прежней. Меня не смущали даже уколы и строгий запрет на все шоколадное и вообще вкусное — только отношение ко мне моих ровесников разделило жизнь на "до" и "после".

Если бы в школе было много диабетиков, которые тоже привязаны к инсулину и “перекусам”, я была бы совершенно счастливым человеком. Но я была одна "такая". Еще до возвращения в школу я словно чувствовала на себе любопытные взгляды ее обитателей. Возможно, ученики и не придали бы значения тому, что ученица 9 класса заболела каким-то там диабетом. Но ведь у них есть учителя и родители — а это страшная сила, они все объяснят своим детям. Я даже думать не хотела о том, какие слова они найдут для этих объяснений, я заставила свое сознание молчать об этом. "А летать мне можно?" — спросила я Индиру Тасолтановну. Я знала, что она мне ответит, и спросила просто из упрямства. "Куда летать?" — не поняла она. — "Я учусь в школе планеризма". Врач высоко подняла свои брови, словно выложенные из черного каната. Я изобразила наивный взгляд. Она тяжело вздохнула и сказала: "Не надо никуда летать — ты же девушка. Посмотри на себя — ты создана для любви". После всего, что я услышала в эти три недели о любви и замужестве на фоне диабета, ее слова показались мне издевательством, и я раздумала задавать вопросы…

Утром в день выписки Ирбек заглянул ко мне в палату и кивком головы пригласил выйти в коридор. Соседки по палате сладко подмигнули мне — я плюнула (в душе, конечно). "Выписываешься?" — спросил Ирбек. "Откуда он все знает?" — подумала я. — "Вот мой телефон. Позвони как-нибудь, может, встретимся? Я выйду отсюда через недельку". Я спрятала бумажку в карман. "Позвонишь?" — Я пожала плечами. — "Нам есть о чем поговорить". — "О чем?" — искренне удивилась я. Он грустно усмехнулся и сказал, глядя в сторону: "Я тебе не нравлюсь. Конечно, ты красивая, а я диабетик". — "При чем тут это? — спросила я с обидой. — Просто я люблю другого". — "Ну, что ж. Удачи тебе. И семейного счастья". И он ушел. "Ну, зачем ты так? — спросила меня тетя Тереза, когда я вошла в палату. — Такой хороший парень". — "Он не парень, а взрослый дядя. И спортом не занимается!" — огрызнулась я. Все почему-то засмеялись. "В твоем возрасте меня уже украли, — вздохнула тетя Римма, с сожалением глядя на меня. — А ты совсем как ребенок. У Ирбека, между прочим, хороший дом в Ардоне. Корова своя, куры, утки. Тебе бы в самый раз: и свежий воздух, и питание диетическое. В магазине за молоком стоять не надо". — "Ничего, постою, не рассыплюсь", — буркнула я, собирая вещи. — "Мальчик-то твой побегает, побегает — да и убежит… Надоест ему в больницу к тебе бегать", — яростно сказала уборщица Эльза, грохоча шваброй под моей кроватью. — "Надеюсь, я больше сюда не вернусь", — ответила я. — "Как бы не так! — воскликнула Эльза. — Теперь эта больница — твой второй дом — на всю жизнь!" — "Ну, зачем ты так, Эльза. Она же хорошая девочка", — пожурила ее Тереза… Следующие полчаса я просидела отвернувшись к окну и прилагая героические усилия, чтобы сдержать слезы. Потом за мной приехали родители…

Первый день в школе прошел как во сне. Мне хотелось вновь быть со всеми, но в то же время спрятаться от них, чтобы не смотреть никому в глаза и ни с кем не разговаривать. Как будто споря с моей позицией, мальчики нашего класса уселись вокруг меня на перемене и попытались завязать нешуточный разговор. Я испугалась. Я не знала, что им сказать, каких слов они ждут от меня. Вместо того, чтобы отозваться на их желание поддержать меня, я сделала вид, что мне срочно надо выйти из класса по делам… Больше никто и никогда не пытался поговорить со мной о том, что случилось. Единственный человек, с кем я могла бы обсудить это, моя лучшая подруга Инна переехала полгода назад в Москву, и мы общались только в письмах. Вместо нее остался Сережка. В ту весну мы часто ходили по вечерам гулять вдвоем и так много разговаривали, что у меня уставала челюсть. Иногда мы взрывали самодельные бомбочки, которыми увлекались в то время наши ребята. Это была яркая, горячая дружба, которая позволяла мне дышать в самое тяжелое время юности. Только спустя много лет я поняла, как она выглядела со стороны и как воспринимал ее тот человек, на которого я боялась смотреть…

Наступило лето, и у моего класса началась трудовая практика — в этом году она проходила на стройке. Я провела вместе со всеми несколько прекрасных дней. Мы выезжали рано утром на автобусе в строящийся микрорайон и, конечно, по дороге пели хором "Вот новый поворот…" и другие оглушительные песни. На стройке мальчики таскали тачки с мусором, а девочки, завязав лица платками, подметали пыльные квартиры. Иногда мы выходили на балконы без перил и с восторгом смотрели вниз, в шутку подталкивая друг друга к "обрыву". Странно, что все остались живы… Одноклассники томились, вынужденные посещать эту стройку, а я была бы рада провести на ней всю жизнь — лишь бы рядом с теми, кто играл в моей жизни главную роль. Но взрослые решили иначе: за мной приехала из Цхинвали моя бабушка, и меня отправили лечиться в Ессентуки. Думаю, что декабристы гораздо меньше страдали, отправляясь в свою Сибирь — они, по крайней мере, чувствовали себя героями. А я — инвалидом.

С нами поехал мой двоюродный брат Аланчик, которому тогда было 10 лет и который требовал у бабушки "Купи это!", а вслед за отказом громко обзывал ее "Дурная!" Конечно, мы поехали "дикарями": путевки в санатории были недоступны. Их получали дети заводских рабочих или партийных руководителей. В моей семье не было ни тех, ни других, а главное — в моей семье никто не умел давать взятки. Мы сняли квартиру рядом с детским санаторием "Березки", в котором, как мы узнали, лечились и дети с диабетом. Эндокринолог Светлана Сергеевна приняла нас с бабушкой неофициально. Это случилось благодаря бабушкиному умению разжалобить и уговорить и, конечно, благодаря человечности самой Светланы Сергеевны. Она была первым врачом в моей жизни, который вызывал уважение и любовь. Мне был воспрещен даже вход в санаторий, меж тем ей удалось организовать для меня ежедневный "профиль" сахара крови и даже массаж бедер, уже изрядно поврежденных советским инсулином и тупыми иглами.

По утрам я, как всегда, бегала, а по вечерам ходила заниматься на танцевальную площадку. По сторонам я старалась не смотреть: этот красивый старинный городок, заросший деревьями и цветами, предназначался для больных и стариков, в нем редко встречались "нормальные" люди, поэтому он был мне противен, как больница. К тому же от постоянных "купи!" и "дурная!" у меня то и дело темнело в глазах. Единственной отрадой оставались пробежки по парку и танцы. Светлана Сергеевна не запрещала мне бегать, наоборот, она говорила, что я смогу уменьшить дозы инсулина до минимума и даже совсем отказаться от него, если буду заниматься спортом. Она вселила в меня уверенность, что инсулин — это не навсегда. Я уезжала из Ессентуков на 4ЕД простого инсулина, с низкими сахарами и прекрасным самочувствием. Едва вернувшись домой, я поехала к врачу в "противозобный" и предъявила ей результаты анализов. "Гипую!" — заявила я. — "Ну, что, хочешь сняться с инсулина?" — с сомнением спросила она. — "Конечно!" — "Ну, давай попробуем. Только не пропускай анализ крови на сахар: обязательно сдавай раз в месяц". — "Договорились". Я вышла на улицу победителем; мне хотелось подпрыгивать и завывать от радости, я вошла в начавшийся ливень и пошла домой пешком, не разбирая дороги. Десятый класс я отучусь без уколов и “перекусов”! А потом я уеду из этого проклятого города в Москву и поступлю в институт!
(Продолжение следует)